Мы истово искали почву под ногами, потому что знали по своему советскому опыту, что она должна быть. Но ничто не давало нам этой уверенности. Кто-то из моих сокурсников уволился из вооруженных сил и пошел в сайентологи, кто-то подался в кришнаиты, кто-то занялся бизнесом, характерным для лихих 90-х годов, и погиб.

Со второго курса я уже лечил пациентов в отделении неврозов Клиники психиатрии, которым руководил мой отец. Он был сторонником интеграционной психотерапии, поэтому у меня была уникальная возможность опробовать самые разные методы, от арт-терапии и психодрамы, психоанализа и холотропного дыхания до телесно-ориентированной и когнитивно-поведенческой терапии. Это было невероятно!

Параллельно я занимался научными исследованиями. По настоянию Олега Николаевича Кузнецова готовил статьи и выступал с докладами на Международных Достоевских чтениях (помню, большой резонанс у достоеведов вызвал мой доклад по «Идиоту», в котором я показал, что князь Мышкин у Достоевского — это «Христос без чуда»).

Под руководством профессора Анатолия Николаевича Алёхина принимал участие в экспериментах по герметизации и психической адаптации к непривычным условиям существования. Кому-то из адъюнктов кафедры я помогал в исследованиях в рамках медицинской психологии, кому-то — в рамках сексологии и сексопатологии, истории психиатрии и прочее, прочее.

Тем временем я, понятное дело, продолжал учиться медицине. А главной моей любовью и вовсе была философия. Однако же у меня не было тут учителей, которые бы меня наставили, что-то объяснили. Поэтому я просто шел на таран — читал классические тексты, ничего толком, надо признать, в них не понимая. Двигался буквально наугад, просто грыз тексты один за другим, вынимая из них не столько теорию, сколько сами способы, которыми философы думают о мире.

И вот на этом стыке — вечно рефлексирующего Достоевского и поведенческой психотерапии, античной философии Платона, стоиков и современной медицины, философии Ницше, Витгенштейна, Хайдеггера, Фуко и нейрофизиологии, релятивизма Эйнштейна, квантовой механики Бора и психиатрии — формировалась моя картина мира, переписывалась моя, когда-то советская еще, «субъективность».

Болезнь, что правда, не прошла бесследно — ни в физическом, ни в социальном плане. Возможность делать карьеру на любимой кафедре мне была заказана — меня комиссовали по состоянию здоровья. Нужно было пытаться найти работу в гражданском здравоохранении, о котором я имел тогда весьма смутные представления. На дворе был «веселый» 1998 год.

Чудесным образом я все-таки смог устроиться на должность психотерапевта в Городской психиатрической больнице № 7 — «Клинике неврозов им. И.П. Павлова». Но если на кафедре в академии меня все знали и объяснять, чем и почему я занимаюсь, не требовалось, то тут я попал в какое-то странное Зазеркалье. Здесь считалось, что психотерапевт должен лечить гипнозом, или он не психотерапевт.

Гипноз — это точно не мой метод, поэтому я оказался в странной ситуации: хожу на работу, а пациентов мне не назначают. Пришел на работу, посидел на летучке, а после этого идешь в свой кабинет и сидишь там, пока не истечет рабочее время. Четыре стены, диван и стол — это было невыносимо. Ровно через месяц такой «работы» я просто ушел с нее среди бела дня. Дома меня встретил звонок: заведующая строгим тоном заметила мне, что рабочий день еще не закончился.

— День рабочий, если я работаю. А я работаю, если мне назначают пациентов, — ответил я.

Уже на следующий день мне назначили первую пациентку — девочку 15–16 лет, фактически умирающую от анорексии, 28 килограммов, за плечами четыре госпитализации в кардиологию из-за дистрофии сердечной мышцы. Видимо, решили, что раз уж она все равно не жилец, то большой беды от меня не будет. Ну и мы стали с ней есть, набирать вес и полностью вылечились. Мои старшие коллеги были в таком удивлении, что этот успех тут же стал моим проклятием: с этого момента, казалось, все анорексии города были мои. При этом ни с какими другими диагнозами мне пациентов по-прежнему не назначали. «Спасла» пациентка с тяжелой истероидной психопатией, которую отправили ко мне, поскольку она уже совершенно измучила всех своих психиатров. После того как и в этом случае мы с ней существенно поправили положение, все наложенные на меня негласные запреты были наконец полностью сняты. К моменту, когда я перешел с отделения на заведование Городским психотерапевтическим центром, в моей книге для записей приемов было больше тысячи пациентов. Иногда по 16 человек в день принимал, уходил домой ночью.

Когда меня спрашивают, как мои дела, я всегда чувствую некоторую растерянность — о каких, собственно, рассказывать? Пишу книги, научные монографии, преподаю, провожу исследования. В Академии смысла мы разрабатываем технологии мышления, создаем тренинги и обучающие программы. Только на онлайн-курсах у нас отучилось более 40 тысяч человек. В Сбере я возглавляю Лабораторию нейронаук, где у меня более пятидесяти проектов — продуктовые технологии, командообразование, психодиагностика, большие данные и искусственный интеллект. При этом все, что я делаю, — это для меня очень личное, а все, чему я учу, мною, так или иначе, прожито. По своему опыту я знаю, что такое вегетососудистая дистония и эндогенная депрессия, я работал в детском приюте и кризисном отделении с жертвами насилия, суицидентами и ветеранами боевых действий, я лечил медийных звезд и олигархов, я возглавлял большую производственную компанию и работал в экспертном совете Совета Федерации, добиваясь ограничения игорного бизнеса в стране и рекламы алкоголя на телевидении. Меня часто упрекают, что я недостаточно публичен, не люблю давать интервью, называют «человеком в футляре». А мне, честное слово, смешно... Вы просто не читали моих книг, там я рассказываю всего себя.

Этот номер выйдет одновременно с моей последней книгой — «Дух времени. Введение в Третью мировую войну». Она посвящена вопросам, которые сейчас невероятно меня беспокоят: страданию людей, которое я ощущаю буквально холкой. Думал сделать ее короткой, но в процессе работы она превратилась в огромный том, причем вместо всей запланированной Третьей мировой войны в нее вместилось только «Введение» к ней. В «Духе времени» я рассказываю о том, почему события, которые мы наблюдаем (предсказанные мною в «Снобе» еще в статьях семилетней давности), не могли не произойти: там и про геополитику, и про то, как она связана с цифровой метавселенной, которую создают технологические гиганты, и о том, что происходит сейчас в Китае и США, в мировой экономике, но главное — что случилось с человеком, из-за чего все это безумие в принципе стало возможным. По наивности я выделил на нее те самые «технические» две недели. В результате мой день в Греции, где я обычно скрываюсь для подобных марш-бросков, начинался в этом сентябре в пять утра. Я сразу садился за стол и писал. В перерыве один раз ел и снова писал. За полночь вставал из-за стола, чистил зубы и ложился, чтобы опять встать в пять утра. Когда же мне звонили с какими-то «экстренными» вопросами, мне оставалось лишь молить о сострадании: «Подождите чуть-чуть, я сейчас довоюю — и все, весь ваш!» Еще раньше, в книге «Складка времени», я описал критерии нашей эпохи. Один из них — нехватка нехватки. Нет ощущения дефицита, большинству людей нечего хотеть так сильно, чтобы это их куда-то двигало. Это не вина тех, кто отвечает критерию, это их беда.